За то время, что мы проторчали в храме, на улице стемнело, и я уже почти не скрывалась, так и шла в богатом наряде Кессарин и с мечом на спине, только прозрачный чонг с лица не убирала. И вот из-за чонга-то я чуть не врезалась в человека, который внезапно оказался у меня на пути на самой окраине города.

— Ой, простите! — выпалила я, отшатываясь, и хотела двинуться дальше к городским воротам, пока их не закрыли, но человек внезапно ухватил меня за запястье и втащил в какой-то закуток меж глухих стен.

— Э! — начала я, прикидывая, вынуть меч или так надавать ему тумаков, но он меня перебил.

— Ицара!

Я содрогнулась всем телом. Никто в Чаате не знал моего имени! Неужели Чалерм как-то пронюхал?.. И тут я запоздало узнала голос.

Поспешно стянув чонг с головы, я уставилась на горящие в полутьме узоры на лице моего отца.

Он возвышался надо мной, как священное дерево, посверкивая из темноты красноватыми узорами, словно тлеющими углями. Я подобралась: отец редко сердился, но уж если сердился… А за время, что я его не видела, я и забыла, какой он огромный и могучий. Вачиравит на его фоне — саженец. Наконец, не выдержав напряжённого молчания, я зажгла на ладони шарик света. Конечно, мы оба могли видеть друг друга третьими глазами, но что-то мне подсказывало, что при этом разговоре я захочу видеть его нормальным зрением.

Отец обвёл меня взглядом с ног до головы. Его лицо ничего не выражало, но оно ничего не выражало ровно так, как бывало, когда младшие доводили его до белого каления.

— Что это на тебе? — наконец произнёс он, и голос у него тоже был такой… без выражения.

Я невольно покосилась на свой наряд. Точнее, не свой, а Кессарин. Красные шёлковые шаровары, пурпурная туника, зелёный чонг. И всё расшитое золотыми нитями. Понятное дело, дома так даже на свадьбу никто не одевался, у нас и близко подобных богатств не было.

— Э-это не моё, — выдавила я. — Я тебе писала, я выдаю себя за другую девушку.

— Ты в таком виде по городу ходишь? — спросил отец, снова вглядываясь в моё лицо. Которое служанка Нирана расписала тушью, потому что она, как и Буппа, не могла выпустить меня в люди в естественном виде.

Я неловко пожала плечами.

— Пришлось переодеться. Я была вся грязная, а рабочей одежды у меня с собой не так много.

Сказала и прямо кожей почувствовала, как жалко это звучит. Мол, трудные времена, кроме золотого шитья и надеть нечего. Вот и отец многозначительно поднял брови.

— И где же это ты так испачкалась?

— Так на турнирном болоте, — развела руками я. Тут-то уж всё очевидно вроде должно быть.

— Как интересно, — хмыкнул отец. — Что-то я не припомню тебя в списках участников.

Я открыла рот — и закрыла рот. Я же не участник! Отец же ничего не знает! То есть… он совсем ничего не знает!

Я вскинула руки, чтобы убедительнее объяснить ему всю жуть Саинкаеу.

— Мне пришлось пролезть на поле тайком! Ты даже не представляешь, что Саинкаеу там затеяли! Мне надо было присмотреть, чтобы они вообще все другие команды не порешили!

— Да? — тихо переспросил отец, и тон его не был удивлённым. — А мне вот глава клана Чароэнсук рассказывает интересные вещи. Дескать, его команда своими глазами видела, как Саинкаеу кто-то помогал. Ты писала, что они в махарьятстве смыслят, как пятилетние дети, а он говорил, что демоны к ним сбегались со всех окрестностей, и прямо точнёхонько под меч. Ничего об этом рассказать не хочешь?

Я взволнованно вздохнула, словно бы и не получив от этого вздоха воздуха.

— Отец, понимаешь, Саинкаеу жульничали, но очень опасно. Это надо было пресечь. Но если бы они ничего не выиграли, то стали бы искать виновных. А мне рано раскрываться, там ещё столько всего сделать нужно! Поэтому пришлось им подыграть немного. Но это всё не важно, это соревнование — вообще просто способ заманить всех в храм, вот там планировалась самая жуть, но мы её остановили!

— Нет, подожди, — покачал головой отец. — Ты говоришь мне, что помогала Саинкаеу жульничать? Ицара, ты вообще помнишь, что пошла на их гору, чтобы их уничтожить?

— Конечно, помню! — вскинулась я. — Я же тебе всё в письме писала! Там сложно, это не решить одним махом. Я пытаюсь, но пока я пытаюсь, приходится играть по их правилам, иначе я очень быстро обращусь в куст, ничего не добившись!

Отец смотрел на меня как-то странно, словно не был уверен, что я — это я. Наверное, краска на глазах меняла мои черты?

— Ицара, ты пошла на Оплетённую гору, чтобы отомстить. И что я вижу? Мало того, что ты вышла замуж за их невменяемого наследника, который рубит направо и налево, не всегда отличая, где человек, где демон. Мало того, что ты жируешь на их богатствах, как будто так и надо. Теперь ты ещё и помогать им вздумала?

— Да не помогать! Ты слышишь меня вообще? Я же объясняю, если бы они проиграли, они бы тут же меня вычислили, и кто тогда их окоротит⁈

Говорила я с жаром, но в глубине души понимала, что это уже неправда. Чалерм бы справился и без меня. И с турниром, и после. Даже если я вот прямо сейчас прорасту кустом, ему это не помешает.

И отец, видно, почуял мою неуверенность. И шагнул ко мне, словно становясь ещё выше.

— Ицара, ты вытянула смертный жребий. Ты пришла сюда ради мести. А теперь струсила, что за руку поймают⁈

Я попятилась.

— Дело же не только во мне. — Я старалась говорить убеждённо. — Они могли и охотников в расход пустить, даже детей!

— Охотников, которых ты так и так должна была убить? Скажи на милость, ты вообще помнишь, что они — наши враги⁈

— Ну не буду же я детей убивать! — выпалила я. — И потом, это я собиралась, пока мы думали, что они амардавику уничтожили! А она жива! За что мне мстить?

— За что? — Отец развёл руками, словно охватывая весь мир. — А ты думаешь, они там на горе у себя сидят и никого не трогают? Тут по ближайшим деревням люди кустами оборачиваются, об этом ты не знаешь? Или они обыватели, а оттого их жизнь меньше ценится? Или, полагаешь, Саинкаеу на этом остановятся?

Я закусила губу. Знала я про кусты, а как же!

— Отец, но не детям же мне мстить, — тихо ответила я. — Они вообще не знают ничего об этом. Их и не учат толком. Они даже не знают, что их не учат! Думают, так и надо! Там учителя у них сами последний раз на охоту ходили в ученичестве! Я не буду убивать невиновных просто потому, что они попали в этот клан!

— А, то есть, что простой люд гибнет от рук твоих Саинкаеу — это всё хорошо, а если самих Саинкаеу выкосить, то они же не виноваты, так у тебя получается? — Отец уже не говорил, а рычал, и узоры его полыхали ярче моего светильника, делая его похожим на гневное божество.

Я сжала зубы.

— То, что Саинкаеу убивают мирных людей, это грех, разрушающий мировой порядок. Но если их невинных убивать по своей прихоти, разве это не такой же грех? Я им не судья, никто меня не облекал такой властью. Как я могу решать, кому жить, а кому умереть?

Отец помолчал, разглядывая меня в мерцающем свете. В его глазах я видела что-то… оценивающее? Разочарованное?

— Никто такой властью не облечён, — тяжело сказал он. — Никто к тебе не явится и не скажет, мол, иди убивай, тебе можно. Каждый человек сам за себя решает, когда надо взять на себя бремя решения. И это будет грех. Но чтобы залатать дыры в мировом порядке, иногда надо сначала рассечь его ещё больше. И я думал, что у моей дочери хватит смелости принять на себя такую ответственность. Но я вижу, что ошибся. Я вырастил трусиху, которая не смеет выйти на поле боя.

Во мне взревело пламя. Трусихой меня даже враги не называли никогда, а тут родной отец! И главное, за что⁈

— Вряд ли можно считать трусостью нежелание убивать тех, кто заведомо слабее тебя, не находишь? — процедила я.

— Это Саинкаеу-то слабее⁈ Тебе напомнить, какую армию они привели за Ари Чалитой? — вскипел отец. Но я не дала ему сбить меня с мысли.

— Мне нужно выяснить, кто из Саинкаеу стоит за этим, и расправиться с ними, а не сечь направо и налево, как, по твоим же собственным словам, делает Вачиравит. Или мне следует уподобиться убогому, который небесной кабарги от крестьянина не отличит?